Страница 3 из 4
Новый Базар. Около десяти часов вечера. Подымаемся к знакомой отца Петра. Та несказанно рада. Говорит, как любит Россию. Ее пятнадцатилетний сын не сводит глаз с русского. Отец Петр пробует связаться с епископом Артемием. Последняя попытка получить благословение на посещение Косовских монастырей. Бесполезно. Смотрит на меня. Прошу позвонить в Введенский монастырь, соединить с тишайшим протоиереем. Отец Петр передает телефонную трубку. Возбужденный голос отца Антония дает мне понять, что терпение его, и так необильное, вот-вот иссякнет. Он тоже на грани геройства. Через день-два рванет за мной на Косово. Говорю, что постараюсь в ближайшие дни приехать. Опускаю трубку. Да, нужно ехать. Кушаем грибы с молодой картошкой, благодарим, и, сломя голову, несемся горною дорогой в Сопочаны.
22 июня. Вторник. С раннего утра — проливной, затяжной дождь. Слышно, как он шумит за окнами Храма. А в Храме, кроме насельников монастыря, никого нет. Где твои молитвенники, где народ твой, Сербия?
После отпуста прикладываюсь к Кресту, беру кусочек Антидора, выхожу за братией. За чаепитием появляется отец Петр. Вид бодрый, отдохнувший.
За полчаса до отхода автобуса, опрометью мчимся в Новый Базар. На крутых поворотах вечно спешащий водитель в считанные доли секунды чудом успевает уклоняться от встречных машин.
Узкие улицы Нового Базара. Мусульманки в традиционных одеждах — платы на головах, длинные платья до пят. Вид очень достойный. Православные сербки также видны издали — шорты или обтягивающие брюки, стриженные, с сигаретами. (Успеваем к самому отходу. В последний раз обнимаю отца Петра, прошу сообщить в Белград о времени прибытия автобуса).
Едем долго. Многие места уже знакомы. Разрушенные мосты, дома. И все время дождь, дождь, дождь. Рядом сидит смуглый парень. Студент. Будущий врач. Прошу на карте показать маршрут нашего автобуса. С удовольствием ведет ручкой до Белграда.
— Православный?
— Мусульманин, — качает головой.
— Серб?
— Нэ серб. Мусульманин.
Я в недоумении, но, учитывая скудные познания сербского, не пытаюсь вникать в тонкости местного значения.
Белград. Никто не встречает. Иду в привокзальный скверик, долго сижу, безуспешно выглядывая отца Антония. Вскоре это надоедает. Смотрю, какие у меня адреса, выхожу на стоянку такси.
— Куда? — подскакивает смуглолицый.
Даю адрес профессора.
— Сто двадесят (120) динарий!
— Имам девятьдесят и пять (95).
Быстро и легко соглашается. Какой все-таки народ!
— Кто вы по национальности?
— Ром, — смотрит в зеркало, — цыганин.
Киваю головой. Может, и поспешил забраться в машину. Спрашиваю курс доллара. Ром оживает:
— Можа разменити?
Хватает ума отказаться. Проезжает несколько кварталов, поворот — мы у дома Недельковича. Открывает сияющая Владанка.
— Како допутовали?
— Просто, на такси.
Интересуется, сколько заплатил.
— Девятьдесят и пять.
Владанка в ужасе:
— Од станицы (от вокзала) 20-25 динарий! Обманути гост! — хочет куда-то звонить, наказать негодяя.
Успокаиваю:
— Цыган и в Африке цыган.
23 июня. Среда. Наша неразлучная троица сидит в Национальном Музее. Вчера господин профессор предложил послушать духовную музыку Святослава Божича. Ему вторила искушеньица. И вот мы в Малом зале. Ведущая говорит о трагедии Сербии, предлагает почтить погибших минутой молчания. Встаем. Упокой, Господи, души невинно убиенных от ракет, бомб, пуль и ножей.
Выступающие сменяют друг друга.
...Историк, ровным голосом читающий свою статью. Поэт (наш Орфей — представил его профессор Драган), меняя интонации, воздевая руки, с упоением декламирует свои жизнеутверждающие стихи. Затихает. Рывком склоняет полуседую курчавую главу, прижимает ладонь к сердцу. Все отработано до механизма. Дружные аплодисменты. Встают мои соседи — пожилой мужчина и средних лет женщина, направляются к роялю. Певица исполняет народную песню, арию из нелюбимого мною жанра — оперы. Виртуозное владение голосом. Сколько же нужно усилий, труда, чтобы достичь такого исполнения? Великий труд! Великие усилия! И все, чтобы стать впереди погибающего мира.
Поет прекрасный тенор. А мысли те же. Хотя, так ли уж ценит их падший мир? Любая обезьяна из подворотни соберет гораздо больше зрителей. Поставить его и какого-нибудь Сукачева и всем станет очевидно — мы вырождаемся. Малыми залами не обойтись, там подавай стадионы.
Наконец, выходят и рассаживаются оркестранты. Атлетического сложения дирижер властно взмахивает палочкой — грустная мелодия вливается в зал.
Союз Писателей. Наш профессор проводит лекцию-беседу. Мы опоздали, потому два стула рядом с лектором пустуют. Отец Антоний готов проложить проход до самого президиума. Упираюсь. Стоим в коридоре. Усиленный микрофоном голос обличает клинтонизм, масонство.
— Зачем так? — напирает отец Антоний, — нужно проходить!
Стараясь не привлекать внимания, присаживаюсь у входа. Профессор довольно смотрит на меня и, улыбаясь, что-то говорит о русском человеке, который любит Сербию и, желая поддержать сербский народ, русских добровольцев, рискуя собой, поехал в Косово. Делаю вид, что ничего не понимаю.
— Иеромонах Роман, — поводит рукой в мою сторону.
Все радостно глядят, благодарно аплодируют. Не добром поминая настойчивость молдавского протоиерея, встаю, кланяюсь. К моему облегчению профессор тоже встает — встреча подошла к концу. Иду к отцу Антонию в коридор. Выходящие радостно смотрят, благодарят, кланяются:
— Хвала на помочи (спасибо за помощь).
Русский Дом. Общаемся с директором, его заместителем. Директор — плотный мужчина средних лет, тепло отзывается о сербах:
— Единственная страна, где не стыдно признаться, что ты русский. В Черногории, когда крестьянин выходил сеять хлеб, так молился: Помоги мне, Матерь Божия, и Матушка Россия.
Глаза его увлажняются:
— Вот на каком уровне шло общение.
Прощаемся, идем к машине. Дорогу заступает цыганка, требовательно протягивает руку. На пальцах — золотые перстни, кольца. В ушах — серьги (тоже не стальные).
— Ищи таксиста, таксист поделится.
24 июня. Четверток. Город Рума — родина Драгана Недельковича. Заходим под церковные своды.
— В начале века, — повествует профессор, — жил в этом местечке купец Василий Максимович. Случилось у него горе — умерла единственная двадцатилетняя дочь Вера. Неутешный родитель решил внести посильную лепту в обновление Храма. Пригласил художника Уроша Предича. И тот в итальянской манере расписал барочный иконостас. На левой стороне от Царских Врат купец велел изобразить Богородицу с лицом своей дочери.
Мы в ужасе от услышанного. Иная родительская любовь сродни проклятию. Но это еще не все. Чтоб никто не сомневался, что он повредился умом окончательно — повелел изобразить себя вместо Св. Николая Чудотворца. Послушливый или сребролюбивый живописец исполнил и это. Вскоре стены Храма пошатнулись, дали трещину.
После чаепития у побратима профессора подъезжаем еще к одной церкви. Нам открывает женщина с добрым лицом, в очках. Беженка из Словении. Слышу страшную историю: убили ее брата, троих племянников. Разрушили Церковь до основания, очистили место, засеяли травой. В ее селе хорватские школьники расстреляли своих сербских одноклассников. Одного ранили в ногу, довели до дома и на родном пороге застрелили. Много поведала женщина с заплаканными глазами, но разве вместишь людское горе в скупые строки?
— Что-нибудь успели взять с собой?
— Нет, — переводит профессор, — все оставили, дома, трактора, одежду — все.
— Дочь плачет ночами, — продолжает беженка, — мама, почему мы такие несчастные?
Гора Фрушка. Собственно это и не гора, а гористые лесные образования, таящие в себе скиты, монастыри.
Свято-Никольский монастырь. Начало XVI столетия. В Храме обретаем хорошо сохраненные фрески. Неожиданная радость: в гробнице — св. мощи мученика Феодора Тирона (без рук и ног) и правая стопа св. Феклы. Поем величание, прикладываемся.
Сидим за столиком с игуменом, священниками. Чернобородый, с залысинами, резким голосом убеждает, что дала Россия Сербии — Булгакова, Бердяева, Флоренского. Плохо, если только это Сербия приняла от России. Но громкоговорящий протоиерей чуть не обожествляет их:
— Булгаков, как все, переболел коммунизмом, он показал путь России.
— Далеко не все в России, — не выдерживаю, — хворали этой болезнью. Эти господа стали раздувать головушки раньше очищения сердца.
Оратор возбуждается, пламенно восхваляет фильм Тарковского “Андрей Рублев”.
— Да как вы его смотрели? Грязь, дождь, никто за весь фильм не перекрестился, иконописцы только и ноют о деньгах — во Русь Святая! Мученика играет клоун, преподобный Сергий (кротчайший из людей!), с проклятиями изгоняет иконописца. Как неверующий, даже некрещеный, может отобразить Русь Святую? Он был идолопоклонником, поклонялся идолу “Кино”, ради кадра шел на все, ради кадра сбрасывал лошадь с колокольни. Это ли не живодерство? Ради кадра заскакивали на лошадях в Храмы, гадили там. Храм всегда остается Храмом, осквернение — осквернением. Чем же он лучше татар? То, что этот фильм нашумел — говорит о бывшем страшном духовном голоде в России и у вас. Появись он сейчас — кто бы из нормальных стал восхищаться? Ваш кумир — карикатурист Святой Руси.
Все это я выдал, забыв о том, что побиваю воздух: без переводчика, как без языка. Профессор добродушно потягивает кофе, доволен живым общением.
— Милорад, — приветливо глядит собеседник, — молим в гости.
Прощаемся.
Гргетек. Монастырь Св. Николая. Послушница вводит в Собор. Художник обучался в Вене (нашел, где постигать духовность). Лучше б он нигде не обучался: светский мужчина, с прической, как из парикмахерской, держит Крест и Евангелие. Таким художник представил Святителя Николая. Фресок нет: край находился под гнетом австро-венгерской власти, которые запрещали каноническую иконопись, дабы сербы забыли свое прошлое. Входим в капеллу (в честь Рождества Пресвятой Богородицы). Здесь вид другой — сияют свеженаписанные фрески. К сожалению, лики исполнены примитивно. Еще капелла. В центре Храма — икона преп. Серафима Саровского, дубовый иконостас работы румынских резчиков.
Крушедол. Монастырь XVI века. Над входными дверями — фрески того же времени. В Храме первоначально написанные византийские фрески покрыты новой росписью в румынском стиле. Сохранилось все. Но почему-то история сохраняет не самое лучшее.
Дорога в Новый Сад. Следы бомбежек.
Заезжаем в дом, где живет семья пасечника. Немолодой уже внук показывает дом-музей своего знаменитого деда-пчеловода.
— Похож на Толстого, — сравнивает отец Антоний.
Мне это сравнение не нравится:
— Ни в коем случае! У него (пчеловода) такие добрые глаза.
Разглядываем старые дымари, толстенные восковые круги, ульи-храмы, пожелтевшие почетные грамоты, — выходим к огромной липе, корни которой взбугрили, разорвали некогда ровно уложенные мостовые кирпичи. В доме, за кофе, хозяйка показывает старые альбомы.
Патриаршая резиденция (после переселения сербов).
Сидим в покоях епископа Василия. Черноволосый, черноглазый, живо поблескивая очками, приглашает послужить с ним на Видовдан.
— Национальный день Сербии, — поясняет профессор.
— У отца Романа назначена встреча, — на румынском обращается отец Антоний.
Он доволен: епископ знает румынский, переводчик не нужен.
— Я беру это на себя, — говорит Неделькович.
Епископ тут же набирает номер Союза Писателей, просит к телефону журналиста. Не люблю переправлять намеченное ранее, втайне надеюсь, что объявление уже дано.
— Все хорошо, — успокаивает профессор, — встречу перенесли.
— Езжайте обустраивайтесь в Гргетеке, — благословляет епископ, — я предупрежу отца Досифея.
Гргетек. Игумен Досифей. Сорок лет, а борода уже белая. В 15 лет пришел сюда. И вот уже 25 лет он здесь восстанавливает древний монастырь. Двадцать лет подряд ежедневно совершает Божественную Литургию. Да, это монах.
— Их мало, но они все в тельняшках, — смеется отец Антоний.
Современную поговорку пытаюсь перевести игумену. Тому непонятно, “зашто” ценятся тельняшки. Сербский Иоанн Кронштадтский. Очень любит Россию, бывал в Троице-Сергиевой Лавре, Дивеево, Оптиной пустыни, Суздале. Кротко улыбается:
— Я только телом серб, душой я русский.
На голове у него русская скуфья (не греческая плоская, как повсеместно), четки. Сетует, что нет времени пошить русский подрясник.
25 июня. Пяток. В 5 часов утра начало службы — полунощница, часы, Литургия. После Храма хотел немного отдохнуть, приготовиться к встрече, но моему молдавскому Вергилию (по определению профессора) срочно нужно куда-то нестись. Кружим по Фрушкиной горе. Поваленные деревья, огромные воронки. Бомбили и здесь, хотя кроме леса, монастырей, крестьянских поселений ничего тут нет.
Монастырь Раковац. XVI век. Находится в стадии восстановления. Игумения Гавриила уже в годах, живая, общительная, показывает Храм с современным иконостасом. Как водится, угощает кофе, приглашает остаться, пожить.
— Молим на Славу Храма, — приглашает на Престольный праздник.
— Когда Слава? — интересуется отец Антоний.
— 14 июля. Дан (день) Космы и Дамиана.
Монастырь Беочин. XV век. Пожилая монахиня открывает Храм. Здесь пребывают мощи святителя Варнавы. В 1063 году (дата сомнительна: сам перевел со слов матушки) его хиротонисали во епископа Сарайского. Отслужил только одну Литургию: был арестован усташами, его истязали, предали мученической кончине — отравили.
Монашеская трапезная. Игумения Екатерина (знала Иустина Поповича) сидит в простом платке, черном платье приказывает нас покормить. Бурные наши отнекивания не принимаются. Входят насельницы — одна другой старше. Некоторые в монашестве 50 — 55 лет. И ни одной искушеньицы. Просят прислать сюда послушниц из Молдавии, России. Обещаем передать их просьбу. Благодарим за хлеб-соль. Все насельницы собираются в трапезную. Раздаю иконки, помазываю маслом от Гроба Господня. Радуются, как дети. Поют на церковно-славянском “Христос Воскресе”. С пением, под колокольный звон, провожают до ворот.
— О как выпроваживают, даже с колокольным звоном, — говорю отцу Антонию.
Тот смеется. Игумения показывает повреждения от бомбардировок. Срывает цветы, дарит на прощание. Сгрудились, как овцы, чающие заклания.
— Оставайтесь с Богом! — крещу всех из машины.
Дружно машут руками.
Выезжаем на вершину горы.
— Ваше место, — улыбается отец Антоний, — любите обозреваемость.
По обочинам, под вековыми цветущими липами стоят грузовые машины. Кузова служат фундаментом многочисленным ульям (поставлены вплотную, в несколько этажей). Слушаю пчелиный гул. Их тут больше, чем комаров в моем болоте. Здесь же, в стеклянных банках, выставлен на продажу мед.
— Майский? — спрашиваю у подошедшего пасечника в сетке.
— Есте, есте (да, да).
Покупаем меду матушкам в Белград (даром, что ли, нас терпят?), раздаю иконки подошедшим пасечникам. Молодой, коротко подстриженный мужчина рассказывает, что здесь неподалеку хранилось 500 тонн какого-то яда. Американцы метили в это хранилище, но попали на другой день, когда ядовитое вещество было перекачано в другие резервуары и вывезено. Взлети все это в воздух — конец Сербии. Нужны американцам эти шиптари! Важно уничтожить сербский народ — оплот Св. Православия на Балканах. Сатанист Клинтон воюет против врага своего хозяина.
Сбились с дороги. У проезжающих велосипедистов (мальчишки 10-12 лет) спрашиваем направление. Охотно тормозят, объясняют. Раздаю им иконки. Узнав, что мы из России — ликуют:
— Рус — брат! Рус — брат!
Целуют подаренные иконки, высоко их воздевают. Слезы выступают сами. Господи, благослови Сербию!
Монастырь Джития. XV-XVI век. Храм отверзает монахиня Юстина (из Свято-Введенской белградской обители). Игумений Евлалии за 76, в монастырь пришла пятнадцати лет. В монастыре пятьдесят восемь лет. Цифры просто астрономические. Их двое. Разводят кур (вон сколько наседок!), молятся, так и живут. Пытаюсь посочувствовать:
— Жаль, что вас так мало.
Сочувствие не принимается.
— Как мало, — горячо протестует старица, — ангелы кругом!
Ей виднее.
— Бомбили вас? — вступает отец Антоний, — страшно было?
Смотрит недоуменно:
— Как страшно? Не страшно! Николай Угодник — защитник.
Говорит так, как будто сама запретила бомбам падать поблизости.
— Из потомства Илии, — смеется отец Антоний, — тот запретил дождю, а эта бомбам.
Благодарно отказываемся от шливовицы и кофе. Помазываю напоследок Св. Елеем.
Монастырь Кувеждин. Иеромонах Антоний (сорок лет, кроткое лицо), монах Иерофей — вот и вся братия восстанавливающейся обители. Приглашает к себе, предлагает шливовицу, кофе. Записывает наши имена в синодик, просит и нас помолиться о себе. Кратко беседуем, прощаемся.
26 июня. Суббота. Гргетек. Утро. Причащаюсь за Божественной Литургией.
После окончания службы отец Антоний вновь норовит поднять паруса. Категорически возражаю:
— Не успею приготовиться к выступлению.
Брат мой смиряется, но уговаривает покинуть холодную келью. Берет одеяло, и мы идем на горную поляну за монастырским хоздвором. Там клумба с зеленой оградой из аккуратно подстриженного кустарника. За зеленой массой — множество роз. Сажусь в тень под липу, достаю лист бумаги, готовлюсь к выступлению. Срочно пишу стихотворное вступление.
У поля Косова
Я гляжу на Великий Погост,
Исполняюсь звучаньем особым.
Здравствуй, Косово! Я твой гость.
Отчего же прискорбны оба?
Этой встречи так долго ждал!
Но прости, собирался не споро.
И на столько веков опоздал,
Что не умер в блаженных просторах.
Чудо-Косово. Райская цветь.
Что сказать мне в свое оправданье?
Жаждал песню заздравную спеть,
Да душа в погребальном рыданьи!
Но напрасно злорадствует враг,
Отымая и горы, и долы.
Сердце Сербии, сербский стяг!
Ты уже у Христова Престола!
27 июня. Воскресенье. Воскресная Литургия началась в 9 часов утра. Пустой Храм. Только одна представительница мира — средних лет женщина в брюках, — сиротливо ютится у колонны. На общей трапезе говорю об этом игумену.
— Нэма горива (нет горючего) — вздыхает отец Досифей.
— А раньше, по воскресеньям, приходил кто?
— Есте, есте — сто человек.
И здесь последствия войны.
Отец Антоний после Службы заставил меня взять лист бумаги, переписать стихотворение:
— Нужно, нужно, мы здесь жили.
На прощание разворачивает лист, просит меня прочесть. Читаю.
— Хвала, хвала, много хвала! — глаза отца Досифея увлажняются, благодарно прикладывается к плечу.
Вряд ли прочитанное он понял полностью. Но слово Косово не требует перевода. Любому сербу это боль и слезы.
Рованица. Женский монастырь. Священников больше, чем прихожан. И в Алтаре, и на клиросах, черно от ряс и подрясников. Епископ Василий весело спрашивает, как нам гостилось в Гргетеке.
— Хвала, хвала.
Отец Антоний более пространно и свободно благодарит на румьнском.
Начинается Всенощное бдение. Завтра Великий день Сербии — Вадовдан. Память царя Лазаря, день Косовского сражения.
После Богослужения, вечерней трапезы, выходим из жилого корпуса. Монастырский двор залит светом. Епископ в малом омофоре направляется в Храм маслособоровать прихожан. Народ сидит, стоит, прохаживается. Дым столбом. Красно посвечивают точки сигарет в руках протоиереев, иереев, диаконов. Вот с горящей папироской двинулся навстречу мощный бас — настоятель Храма. Нимало не смущаясь, затягивается, зовет матушку, знакомит с детьми, приглашает в гости. Тепло прощаемся.
— У них очень смутное представление о фарисействе, — говорю отцу Антонию, — они живут над грехом. — Тот закатывается.
28 июня. Понедельник. Видовдан. Божественную Литургию совершает епископ Василий. Ему сослужат 12 священников. За Литургией была хиротония: маститый протоиерей водил вокруг Престола плачущего диакона. Служба закончилась проповедью, панихидой, освящением кулича. У амвона заколыхались хоругви, знамена. К выходу рядами потянулись певчие, монахини, неслужащие священники. За ними и мы с епископом. Начался Крестный ход. Народ заполонил монастырский двор. Старенькая богомолица щедро осыпала идущих зерном пшеницы. Читается Евангелие. Епископ кропит паломников водою. Парным строем возвращаемся в Храм.
Трапезная монастыря. Кажется, разместились все. За столами по-праздничному шумно, весело. Церковный хор исполняет народные сербские песни о Видовдане, о горе Фрушка. И вдруг, после короткой паузы, грянули русскую народную “Вдоль по улице метелица метет”. Тщетно пытаюсь сдержать слезы.
Русь моя! Что от тебя осталось, кроме этих песен?
Монастырь Язак. Основан в 1736 году. Очень ухоженный, в цветах, зелени. Игумения Параскева с сестрами были на празднике, как старым знакомым обрадовались нам. Повели показывать Храм, Часовню, кельи. Все просто, от души. Приглашают пожить, послужить.
29 июня. Вторник. Утро. Едем в Белград. На пути к аэродрому Батаница виднеется небольшой лесок, сплошь и рядом изрытый воронками. Изувеченные дерева с торчащими ввысь корнями — верный указатель на приближение Третьего тысячелетия.
Прибыли в Удруженье книжевников (Союз писателей). Невыносимая духота. Хорошо, что читаю по написанному, как Брежнев, иначе легко потеряться, а мыкать перед телевидением на всю Сербию — радости мало.
30 июня. Среда. Свято-Введенский монастырь — наше столичное прибежище.
Утром служили полунощницу. Божественную Литургию. Общаемся с молодежью. Нужно упаковываться — завтра выезжаем в Черногорию.
1 июля. Четверток. Свято-Введенский монастырь. Перед дальней дорогой совершаем Литургию. За трапезой общаемся с матушками, прихожанами. У монастырских ворот в последний раз благословляю провожающих. Когда-то еще приведется их увидеть? Да и приведется ли? Отец Антоний тоже невесел:
— Еще б неделю здесь пожили, вообще б со слезами пришлось уезжать, и так выехали, как из родного дома.
Монастырь Челие. XIV век. Место подвигов Иустина Поповича. Чисто выкошенные пригорки не дают горным зеленым массивам поглотить древнюю Церквушку, ладно поставленные жилые корпуса.
Осматриваем в Храме темный резной иконостас, простой и хорошо расписанный. На стене возле клироса — фотографии и иконы Иустина, хотя Сербской Церковью он еще не канонизирован. Монахиня приглашает на кофе. Благодарим, отказываемся: не хочется терять время — путь неблизкий.
Монастырь Лэчич. Как посетили, так и описываю. Один иеромонах и два монаха. Общая беда мужских монастырей Сербии.
Монастырь Милешево. XIII век. Лики на оставшихся фресках почти не сохранились. Но чудом уцелевший Белый Ангел сквозь многие века с кротостью взирает на скудеющий остаток верных.
Пожилой иеромонах, сухощавый искушенец с величественной рыжеватой бородой ведут нас в покои к заветной шливовице и кофе. Паломницы монастыря (в брюках, коротко стриженные) под руководством средних лет искушеньицы Татианы ставят традиционные напитки на стол. Удивляются, что русские отказываются от шливовицы. Жалеют, что торопимся, суют горячий хлеб, груши. В благодарность оставляю свои кассеты.
Горная дорога идет вниз. Скалы, ущелья, многочисленные туннели. Глыбы гранита мрачно нависают над нами. И в долине, над бурным потоком, и между вершинами плывет разодранная завеса белесых облаков. С левой стороны, на отвесных скалах, скудная зеленая растительность чудом держится в расщелинах. Смеркается.
|