Мы Православные!

Часть четвертая

ИНОК ФЕРАПОНТ

«БОГОМ МОИМ ПРЕЙДУ СТЕНУ»

Иеродиакон Серафим вспоминает: «Знаешь, что означает в переводе с греческогослово слово «мо­нах»? - спросил меня о. Ферапонт. - «Монос» - один. Бог да душа - вот монах». Я бы воспринял все как обычный разговор, если бы это мне сказал кто-то другой. Но у о. Ферапонта слово было с силой. Он не просто говорил - он жил так: лишь для Бога и в такой отрешенности от всего зем­ного, что его даже из братии мало кто знал».
Инока Ферапонта мало знали даже те, кто жил с ним в одной келье. Вот был одно время сокелей-ником о. Ферапонта звонарь Андрей Суслов, и все просили его: «Расскажи что-нибудь об о. Ферапонте». «А что рассказывать? - недоумевал Андрей. - Он же молился все время в своем углу за занавеской. Молился и молился - вот и весь рассказ». Запом­нилась Андрею лишь одна подробность: «Ферапонт мне говорил: «Когда я отучу тебя чай пить?» Сам он чаю не пил, но заваривал травки душистые и, наверное, целебные, но я к магазинному чаю при­вык». Иеромонаху Виталию тоже запомнилось протравы: «Шли мы с о. Ферапонтом лесом в скит, и он рассказывал мне о лесных травах - какие из них целебные, от чего помогают, а какие сырыми можно есть». Собственно, это и запечатлелось в памяти - келья инока-лесника, где стоит особенный запах душистых трав.
Когда для газетного некролога понадобились сведения о новомученике, то обнаружилось, что в личном деле инока Ферапонта есть лишь две бу­мажки: автобиография, написанная при поступле­нии в монастырь, и справка о смерти.
Автобиография
«Я, Пушкарев Владимир Леонидович, родился в 1955 году, 17 сентября, в селе Кандаурово Колыванского района Новосибирской области. Проживал и учился в Красноярском крае. Воинскую службу в Советской Армии проходил с 1975 по 1977 год, а с 1977 по 1980 год - сверхсрочную службу. До 1982 года работал плотником в СУ-97. Затем учеба в лесотехникуме - по 1984 год. После учебы работал по спе­циальности техник-лесовод в лесхозе Бурятской АССР на озере Байкал. С 1987 по 1990 год проживал в г. Ростове-на-Дону. Работал дворником в Ростов­ском кафедральном соборе Рождества Пресвятой Богородицы. В настоящее время освобожден от всех мирских дел.
Мать с детьми проживает в Красноярском крае, Мотыгинский район, поселок Орджоникидзе. Стар­шая сестра замужем, имеет двоих детей, младшая сестра учится в школе. 13.09. 1990 г.»
Родился будущий инок на праздник иконы Божией Матери «Неопалимая купина», а прожил он на земле 37 лет и 7 месяцев.
В Оптину пустынь Владимир приехал, а точнее пришел пешком из Калуги в конце июня 1990 года. А 22 марта 1991 года в день памяти Сорока муче­ников Севастийскпх был облачен в подрясник и зачислен в братию. Вот некий знак этого дня - о. Василий произнес проповедь о мученичестве, и в дневнике автора этих строк записано: «Сегодня о. Василий сказал в проповеди: «Кровь мучеников и поныне льется за наши грехи. Бесы не могут видеть крови мучеников, ибо она сияет ярче солн­ца и звезд, попаляя их. Сейчас мученики нам по­могают, а на Страшном Суде будут нас обличать, ибо до скончания века действует закон крови: даждь кровь и приими Дух». А еще он сказал: «Каждый свершенный нами грех должен быть омыт кровью».
И внимал этой проповеди будущий новомученик Ферапонт, сказав позже: «Да, наши грехи можно только кровью смыть». Когда это сверши­лось, покойная ныне блаженная Любушка сказала: «Иначе участь Оптиной и многих была бы иной».
Возможно, был у этого дня и другой сокровенный смысл, если вспомнить о Сорока мучеников Севастийских, когда один бежал от мучений, а на его место встал другой. Во всяком случае бывший по­слушник монастыря, ушедший в мир перед самым постригом, рассказывал в скорби после убийства: «А ведь о. Ферапонта постригли вместо меня. Помню, я спросил его накануне: «А тебя когда постригать будут?» - «Не знаю, - ответил он. - Должно быть, нескоро. Со мной никто еще об этом не говорил». А на следующий день его постригли».
Постриг послушника Владимира Пушкарева свер­шился 14 октября 1991 года на Покров Пресвятой Богородицы с наречением имени в честь преподоб­ного Ферапонта Белоезерского, Можайского. Для самого инока постриг был неожиданным, но сколь­ко же тайной гармонии в том, что его, начинавшего работать Господу в соборе Рождества Пресвятой Богородицы взял под свой молитвенный покров преподобный Ферапонт - основатель двух монас­тырей в честь Рождества Пресвятой Богородицы.
К сожалению, сведения о жизни инока до мо­настыря чрезвычайно скудны. В Оптиной пустыни есть люди, побывавшие на родине новомученика, и впечатление было удручающим: глухой вымираю­щий таежный поселок, где на лесозаготовках платят копейки, и многие бедствуют или пьют. Родная сест­ра инока Наталья рассказывала в письме, что жизнь здесь погибель и все они некрещеные, потому что до ближайшей церкви надо лететь самолетом, а денег на это нет. «Здесь есть только молельни сек­тантского толка, в которые брат запретил нам ходить, - писала она. -И как же мы горюем теперь, что не послушались брата, не согласившись на пе­реезд. А он ведь правду сказал: «Где нет храма - там нет жизни». Крещеными в их семье были толь­ко мать и бабушка, жившая в другом поселке. В этом поселке была средняя школа, и в школьные годы Володя жил с бабушкой.
Сестра Наталья написала о брате: «Я немного помню, как мы росли, и немного, как были взрослыми. Володя любил рисовать и рисовал очень хорошо. Помню, в школе им задали рисунок на свободную тему, и Володя рисовал нашу усталую спящую маму. Жаль, что я не сохранила мамин портрет. Володя очень любил читать и рассказывал нам страшные истории из книг. Друзей у него было много. И хотя мы росли, еще не зная о Боге, Володя верил, что есть какой-то неведомый потусторон­ний мир.
Еще помню, как отслужив пять лет в армии во Владивостоке, Володя работал потом в нашем поселке в бригаде строителей, а еще возил рабо­чих на автобусе. Он никогда не пил, не курил, и все уважали его. У нас в поселке говорили и гово­рят до сих пор: «А зачем он пошел в монастырь? Он и так был святой».
Друг Володи Сергей рассказал мне случай. Володя жил в Ростове и работал в церкви, и вдруг явился Сергею как бы воочию, предупредив об опас­ности, угрожавшей его ребенку. Как же жалел потом Сергей, что не послушал его, потому что ребенок попал под машину и погиб».
Известно, что обращение Владимира к Богу произошло в ту пору, когда он работал в Бурятии лесником на Байкале. И здесь мы столкнулись с одной загадочной историей. Вскоре после погребе­ния на могиле инока Ферапонта побывали проездом паломники из Бурятии, рассказав случившимся там людям следующее. Однажды леснику Владимиру в тайге явился старичок и дал книги по магии, велев изучать их и явиться на это место через год. Колду­нов Владимир не любил и на повторную встречу не явился. А по несерьезному отношению к магии устроил из нее развлечение для деревенских дев­чат - отсылал их в соседнюю избу, велев писать записки, а сам на расстоянии их читал. Он был мистически одарен от природы и, ничего еще не зная о Боге, не понимал, с какими силами вступает в игру.
Игра едва не закончилась трагически - Володя, по словам его друга, пережил собственную смерть. Душа его отделилась от тела и попала в царство ужаса.
Он погибал. И тогда явился ему Ангел Господень и сказал, что вернет его на землю, если он после этого пойдет в храм. И Володя сразу уехал из лесхоза.
Другие паломники рассказывали, что он потом странствовал по Сибири в поисках духовно-опыт­ного наставника в вере и повстречал на своем пути католического миссионера. Говорят, католик долго уговаривал нашего сибиряка принять като­личество. А тот молча выслушал его и пошел в православный храм, а католик после этого долго негодовал.
К сожалению, все эти сведения были переда­ны нам по той цепочке, когда кто-то слышал лично, рассказав другим, а те - следующим. В рассказах такого рода легко допустить неточность, сотворив поневоле легенду. А легенды про молодого лесника в ту пору уже складывали. Он жил тихо, уединенно, как монах, и люди истолковывали эту непонятную жизнь по-своему. Однажды в Оптиной о. Ферапонт сказал, что жизнь его в миру была тяжелой из-за того, что иные считали его - «колдуном». Вот почему при сборе воспоминаний о новомученике начался прежде всего поиск свидетелей, способных под­твердить или опровергнуть рассказы о прошлом сибиряка. Поиск был многолетний, но бесплодный. Уж куда только не посылали запросы, но на письма никто не отвечал. И поневоле рождался вопрос, а может, все это лишь легенда и ничего похожего не было?
И все-таки кое-что было. В армии Владимир пять лет изучал боевые искусства Востока, обнаружив позже, что они замешаны на оккультизме. Один иеромонах вспоминает, как вскоре после поступле­ния в монастырь послушник Владимир сказал ему
с горечью: «Опять в помыслах меч крутил». А инок Макарий (Павлов) запомнил, как однажды рез­чики работали вместе, рассказывая за работой, кто как пришел к вере.
Инок Ферапонт молча слушал и вдруг стал рас­сказывать, как после обращения в православие на него обрушился ад - бесы являлись воочию, напа­дали, душили и... «Ферапонт, кончай этот бред! - оборвал его инок Макарий, подумав позже. - А по­чему бред? Все это есть в житиях древних Отцов». И всетаки не укладывается порою в сознании, что в наши дни оживают, обретая реальность, древние жития времен святых мучеников Киприана и Иустинии. И мы продолжали поиск очевидцев жизни сибиряка.
Через два года к нашим поискам присоединился молодой сибирский священник о. Олег (Матвеев), на­стоятель храма Успения Божией Матери в бурят­ском городе Кяхты. Именно в Бурятии произошло обращение к Богу будущего новомученика. И о. Олег рассказывал о жизни в здешних краях: храмов мало, зато засилие сект самого черного толка, не говоря уже о старичках-чернокнижниках. Отец Олег был убежден, что новомученик Ферапонт Оптинский- это еще и их местночтимый святой, а быв искушен, смо­жет и искушаемым помочь. Сибиряки энергично взялись за поиск, и вскоре мы получили от о. Олега письмо: «Мои личные поиски, а также с помощью редактора газеты Прибайкальского района Бурятии, где много лесхозов и леспромхозов, пока не дали результата. В 80-х годах Владимир Пушкарев в Прибайкальском районе не работал. Попробуем искать в других местах. Господь Бог наш Иисус Христос говорит: «Ищите и обрящете».
Опять искали, но ничего не обрели. Происходи­ло нечто необъяснимое - ведь отыскать человека сегодня несложно, и компьютеры быстро выдают сведения о каждом жителе края. А Владимир три года тут работал, был прописан и состоял на воин­ском учете. Должен же остаться бумажный след! Мы обсуждали эту стойкую неудачу в поисках, гадая, куда бы еще послать запрос. А инок Макарий сказал: «Что вы ищете прошлое, которого нет? Богом моим прейду стену (Пс. 17, 30). Стер Гос­подь прошлое и грех безбожия, если покаялся человек».
Так или иначе, но прошлое сибиряка оказа­лось закрытым до того момента, когда он стал пра­вославным человеком и пришел в храм. Только с этого момента появляются живые свидетели его жизни, сохранившие самую светлую память о моло­дом православном подвижнике.
«Так, может, вычеркнуть из биографии сиби­ряка его языческое прошлое?» - задали мы этот вопрос одному протоиерею, известному своей вы­сокой духовной жизнью. И он ответил: «Это воп­рос веры. В житиях древних мы читаем, как силою Божией благодати становились святыми былые бо­гоборцы, колдуны и блудницы. Господь и ныне все тот же и так же щедро изливает на нас свою благодать, но мы не приемлем его благодати и же­лаем видеть Бога иным».
Всех нас любит Господь, но на любовь отвеча­ют по-разному. И самое поразительное в истории сибиряка - его ответ на благодать: сразу после обращения начинается путь аскета-подвижника, отринувшего все попечение о земном. Отныне он жил только Богом и желал одного - быть с Ним.
Кто ищет у Господа земных милостей, кто не­бесных благ, а инок Ферапонт всю свою краткую монашескую жизнь молил Спасителя о прощении грехов. «Больше вы на этой земле меня не увидите, пока не буду прощен Богом», - сказал он перед уходом в монастырь, и подвиг его жизни - это подвиг покаяния.
Иеромонах Филипп вспоминает: «Однажды мы с о. Ферапонтом работали на стройке на хоз­дворе. Сначала из-за нехватки стройматериалов работа не ладилась, а под вечер пошла уже так хорошо, что жалко было бросать. Но тут удари­ли к вечерне. День был будничный, и я предложил о. Ферапонту: «Может, еще поработаем»? - «А ты что - уже во всем покаялся?» - спросил он. И тут же ушел в храм.
Из проповеди игумена Мелхиседека: «На Страшном Суде мы увидим воочию грехи каждо­го и преисполнимся изумления, узнавая друг дру­га. И кто-то запоздало скажет: «Да ведь этот человек грешил, как я, но успел убелить грехи по­каянием. Нет на нем греха, и чист человек». Ка­кое же потрясение ждет нас в тот день!»
Инокиня Ирина и другие вспоминают, что ис­поведовался о. Ферапонт ежедневно, а когда была исповедь на всенощной, то дважды в день. И в этом неустанном труде покаяния прошла вся его мона­шеская жизнь, начиная от той первой ночи, когда он молился, распростершись ниц пред Святыми вра­тами обители, и до той последней предсмертной исповеди, что так потрясла иеромонаха Д.
«Почему святые так жаждали покаяния и не могли насытиться им?» - сказал однажды на про­поведи игумен Пафнутий. И уподобил покаяние притче о блудном сыне, когда душа говорит Господу:
«Отче! Я согрешил против неба и пред Тобою. И уже недостоин называться сыном твоим. А отец сказал рабам своим: принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень на руку его и обувь на ноги». (Лк, 15, 21-22.) Притча о блудном сыне - это образ соединения души с Господом, и этого жаждал инок Ферапонт. Теперь он с Господом.

«ТОЛЬКО В МОНАСТЫРЬ»

Сразу после обращения к Богу будущий инок Ферапонт ищет себе опытных духовных наставников и ездит по старцам. До переезда в Ростов он побывал на юге России и посетил старца, который открыл ему всю его жизнь и дал наставления. К сожалению монах, которому о. Ферапонт рассказывал о старце, запамятовал его имя. Но достоверно известно, что за благословением на монашество он ездил к архи­мандриту Кириллу в Троице-Сергиеву Лавру и к псково-печерским старцам. Три с лишним года жизни в Ростове были тайным уготовлением к монашеству, и по совету старцев, он ездит во время отпусков по монастырям, присматриваясь и выби­рая обитель.
Из письма ростовской монахини Неониллы: «Много лет я потрудилась в Ростовском кафед­ральном соборе Рождества Пресвятой Богороди­цы. С юности пела тут. А однажды на молебне появился высокий худощавый молодой человек и недвижимо простоял весь молебен. Потом мы убирали храм, пели псалмы, а Володя (о. Ферапонт) остался с нами.
На молебны он ходил постоянно. Потом мы встретились в трапезной, а после, смотрю, он взял метлу и стал мести территорию собора. Часто
видела, как он носил дрова, воду, литературу со склада и делал все во славу Христа.
Он был молчалив и ни с кем не заводил друж­бы. Но однажды я увидела его на молебне с моло­дым человеком. Это был студент четвертого курса медицинского института В., позже инок П. Оба усердно молились, а после службы попро­сили меня побеседовать с ними. Володя спросил: «Как мне жить дальше? Мне уже 30 лет». - «Во­лодечка, - говорю, - в браке жить - это надо и Богу, и людям угодить, а в наше время это очень тяжело. Езжай ты в Троице-Сергиеву Лавру к старцам Науму или Кириллу, возьмешь благосло­вение, да иди в монастырь» Студент В. сказал: «Я оставляю мир и ухожу в монастырь», Володя отозвал меня в сторону и говорит: «Матушка, вы прочли мои мысли. Я хочу только в мона­стырь»,- «Сынок,- говорю,- езжай за советом к старцу Кириллу».
Получив благословение старца Кирилла, Во­лодя уехал в Оптину пустынь. Потом я получи­ла от него письмо, где он с любовью описывал монастырь, какая тут тишина, как прекрасно цветут яблони и как дивно поет хор».
Рассказывает ростовская монахиня Любовь: «Володечку все очень любили. Он работал дворником в нашем соборе, а в отпуск ездил по монастырям. Однажды его спросили: «Володя, что домой не съездишь?» А он вздыхает и говорит: «Родные у меня неверующие и против того, чтобы я Богу служил. Не хочется возвращаться туда, где нет ни храма, ни веры». А еще спросили: «Володя, что не женишься?» Он ответил: «У меня одна мысль - монастырь».
Вот и ездил он по монастырям, присматри­вался. Был в Дивеево, в Псково-Печерском монастыре, в Троице-Сергиевой Лавре. А уж когда по­бывал в Оптиной, то был от нее без ума. Пошел он тогда к нашему Владыке Владимиру, ныне мит­рополиту Киевскому и всея Украины, и говорит: «Владыко, я готов хоть туалеты мыть, лишь бы мне дали рекомендацию в монастырь». Владыка отвечает, что вот как раз в соборе туалеты мыть некому. А выбор Оптиной одобрил: «Хоро­шее, - говорит, - место». И ради возлюбленной Оптиной Володя год мыл туалеты - и мужской, и женский. А ведь не всякий на такую работу пойдет. Чистота у него была идеальная. Придет на рассвете, когда ни души, и чистенько все пере­моет.
Зарплата у Володи на руках не держалась - он ее сразу бедным отдавал, но так, чтоб не ви­дел никто. Одевался скромно, порой бедненько. Ничего ему для себя уже было не нужно, лишь бы Богу угодить. На службе стоял не шелохнув­шись. А после службы обойдет все иконы с зем­ными поклонами и стоит подолгу молясь. В об­щем, приходил в храм раньше всех, а уходил, когда собор запирали.
Был он кроткий, смиренный, трудолюбивый. Молчалив был на редкость, а душа у него была такая нежная, что все живое чувствовало ласку его. Вот кошечки бездомные к собору лепились, а Володя рано утром отнесет им остатки пищи с трапезной и положит в кормушки подальше от храма. Они уже свое место знали. А голуби, за­видев Володю, слетались к нему, потому что он их кормил.
Я тоже на себе его ласку чувствовала. Быва­ло, приедешь в Оптину, а он так рад, что не знает, чем угодить. А уезжаем мы, монахини, из монас­тыря, он нам хлебца на дорогу принесет - то буханку, то четвертинку, благословясъ конечно. И вот будто умел угадать: сколько хлеба даст - столько и хватит на всю поездку.
В последний раз виделись уже перед его смер­тью. На прощанье он принес мне в подарок мо­литвослов, «Ферапонт, - говорю, - у меня свой есть». А он просит: «Матушка, возьмите от меня на молитвенную память». На память взяла, а тут его и убили. Вот и вышло воистину на мо­литвенную память о его чистой прекрасной душе».
Из воспоминаний Елены Тарасовны Тераковой (Ростовская область, ст. Хопры): «В 1987 году в кафедральном соборе, где я работала, мне порекомендовали жильца - Володю Пушкарева. Так и жил он у меня до Оптикой в отдельном, флигеле, и был он мне как родной.
Возвращаюсь, бывало, поздно вечером с рабо­ты, а он меня встречает: «Матушка, поешьте. Я пирожки вам испек». Уж до того вкусные пек пироги - редкая женщина так испечет! «Где ж ты, - говорю, - научился печь?» - «В армии пова­ром был, солдатам готовил, там и научили всему».
Сам он ел мало и посты очень строго держал. По натуре был мирный, добродушный, спо­койный. Особенно это чувствовалось на работе. Ведь какие же нервные люди порой приходят в церковь - сами заведутся и других заведут. А Во­лодя лишь молча подергает себя за усик и так дружелюбно обойдется с человеком, что тот, гля­дишь, успокоился и доволен всем.
Жил он уединенно и все молился. Даже гу­лять не ходил - только в храм. А как встанет с вечера на молитву, так и горит у него свет в окошке всю ночь. До утра нередко на молитве выстаивал. Из наших разговоров помню такое: «Хочу, - говорит, - в монастырь, но сперва хочу поездить, чтобы выбрать место по сердцу». А по сердцу он выбрал Оптину. Еще мне запомнились его слова: « Хорошо тем людям, которые приняли мученическую смерть за Христа. Хорошо бы и мне того удостоиться».
Когда моего дорогого Володечку убили, я была в деревне и не знала о том. Помолилась я, помню, на ночь и только собралась лечь спать, как ком­ната озарилась голубоватым сиянием. Я перекре­стилась, а из сияния голос: «Это тебя Володя посетил». Ничего не понимаю - как это меня посетил Володя, когда он уже инок Ферапонт и находится в Оптиной? А потом узнала - убили его. И желала я в моем горе хотя бы на могилке у него побывать».
Побывать в Оптиной Елене Тарасовне удалось лишь в ноябре 1996 года, но сначала их экскурси­онный автобус остановился на день в Шамордино. После чудесного посмертного посещения инок Ферапонт был для Елены Тарасовны настолько живым, что она подала за него две записки - о упокоении и о здравии, присовокупив к записке молитву: «Святой мучениче Ферапонте, моли Бога о нас!» В Шамордино ей объяснили, что молиться за новомученика как за живого нельзя, и можно подать лишь записку о упокоении. Ночевали тогда паломники в храме. И когда в три часа ночи после полунощницы усталая Елена Тарасовна прилегла прямо в пальто под иконами, над ней склонился инок Ферапонт, подал ей две ручки - белую и фиолетовую, и сказал: «Как писала, так и пиши». И она тут же уснула, решив, что видела сон.
Потом в Оптиной она все ощупывала рукав - там лежало что-то твердое и мешало ей. По дороге в Ростов она подпорола у пальто рукав - там были две ручки, белая и фиолетовая. «Об этом случае я рассказала на исповеди нашему священнику отцу Николаю, - писала из Ростова Елена Тарасовна. - И в ответ на мое удивление, как могло случиться, что о. Ферапонт передал те две ручки, о. Николай сказал, что он, должно быть, святой».
Зачитали мы письмо с описанием дивного чуда отцам Оптиной, надеясь получить разъяснение по поводу молитвы за живых и за мертвых. А отцы лишь заулыбались, возгласив: «Святый мучениче Ферапонте, моли Бога о нас!» - «У Бога ведь нет живых и мертвых, - сказал монах Пантелеймон. - Это для нас по нашей немощи установлено - вот живые, а вот мертвые. А у Бога все живы».
После Елена Тарасовна прислала еще одно такое сообщение: «На могиле о. Ферапонта я просила его помочь моим покойным родственникам и особенно беспокоилась об участи одного из них. Недавно приехала женщина из Батайска, разыскала меня в храме и говорит: «Елена, мне приснился молодой монах и велел передать: «Скажи Елене, которая всегда стоит у Распятия, что за такого-то (он назвал имя) надо много молиться». Я ужаснулась участи этого родственника и поняла, что весточку прислал о. Ферапонт».

ФЕРАПОНТ - ЭТО СЛУГА

«Как точно Господь нарекает монахов, - ска­зал однажды инок Трофим. - Уже в самом имени характер и назначение». Ферапонт в переводе с греческого - слуга. А о слуге сказано Господом: «кто хочет быть первым, будь из всех последним и всем слугою». ( Мк. 9,35).
О том, что о. Ферапонт был искусным поваром, наши оптинские непрофессиональные поварихи даже не догадывались. И на своем первом послу­шании в трапезной для паломников он стоял на раздаче, был кухонным рабочим, как говорили в старину, «слугою за все».
В 1990 году в монастыре только начали строить трапезную для паломников, и о. Ферапонт настилал в ней полы. А тогда трапезничали в женской гос­тинице. Пока монастырь был маленький, как-то справлялись. Но к 1990 году монастырь разросся, и трапезная стала «горячей точкой». Не хватало всего - мест, посуды, еды, а главное смирения. Обе­дали едва ли не в пять смен, и в долгой очереди кто-то, бывало, начинал роптать: «Сколько можно ждать? Мы на послушание опаздываем!» Надо было видеть, как пунцово краснел тогда о. Фера­понт, бросаясь обслуживать ропотников в первую очередь. Из опыта работы в церкви он уже знал: смиренные умеют ждать, а гордость гневлива. И он старался водворить мир.
Воспоминания паломника-трудника из Таш­кента Александра Герасименко, проработавшего в монастыре на добровольном послушании семь лет. В Оптину пустынь Саша приехал в 17 лет - почти одновременно с о. Ферапонтом, и их поселили в одной келье в скиту.
Хлебное место
В Оптиной пустыни я работал сперва по послушанию на просфорне. А месяца через пол­тора у меня вышло искушение - стоял я в очере­ди в трапезную и осуждал трапезников в душе: «Сами, - думаю, - наелись до отвала, а мы тут голодные стоим!»
До Оптиной я работал помощником повара в ресторане и кухонные обычаи знал. А как толь­ко я осудил, меня тут же перевели на послуша­ние в трапезную. Ну, думаю, попал на хлебное место. Уж теперь-то и я поем.
В первый же день, как только сготовили обед, взял я половник, тарелку и лезу в кастрюлю с су­пом. «Ты куда?» - спрашивает меня о. Ферапонт. - «Как куда? - отвечаю я, - за супом. Есть хочу». - «Нет, брат, так дело не пойдет, - говорит о. Ферапонт. - Сперва мы должны на­кормить рабочих и паломников, чтобы все были сыты и довольны. А потом и сами поедим, если, ко­нечно, что останется». А сам смотрит на меня смеющимися глазами и подает мне ломоть хлеба с толстенным слоем баклажанной икры.
В общем, ни супа, ни второго нам в тот день не досталось. Смотрю, о. Ферапонт достал ящик баклажанной икры, открыл три банки и, выложив в миску, подает мне. Наконец-то, думаю, и я поем. А о. Ферапонт мне показывает на кочегара, ко­торый после смены обедать пришел и говорит: «Отнеси ему, дай чаю и хлеба побольше. Пусть как следует поест человек». Смотрю, с других послушаний приходят обедать опоздавшие, а о. Ферапонт все открывает для них банки с ик­рой. Тогда в трапезной работал паломник Вик­тор, он теперь священник. Вот Виктор и гово­рит: «Давай я буду открывать банки». - «Не надо, - говорит о. Ферапонт, - руки попор­тишь». - «А ты не попортишь?» - «Лучше я один попорчу, чем все», - ответил о. Ферапонт.
Так я попал на «хлебное место», где пока всех накормим, то самим, бывало, оставался лишь хлеб да чай.

Полунощница

Послушание в трапезной, по-моему, самое труд­ное. Во-первых, в храм не выберешься, а главное - педосътание, В 11 часов вечера монастырь уже спит, а мы еще чистим картошку на утро или моем котлы. В час ночи еле живые добирались до кельи. Отец Ферапонт тут же на правило вставал, а мы падали и засыпали.
Обидно было вот что - только уснешь, как в два часа ночи трапезников будят: «Машина с продуктами пришла. Вставайте разгружать»: В общем, через день где-то с двух до четырех ночи мы разгружали машины с продуктами, потом шли досыпать. А пол­пятого нас уже будили на полунощницу.
У нас была хитрая образцово-показатель­ная келья. И если в других кельях, бывало, ропта­ли, что поздно пришли с послушания и не выспа­лись, то мы вскакивали на стук будильщика, дружно благодарили его и даже угощали яблоком. Будильщик нас очень хвалил. А когда он удалялся, мы говорили: «Ну, что, отцы, перевернемся на другой бок?»- И, выключив свет, делали большой поклон во всю кровать.
Так продолжалось некоторое время. А потом о. Ферапонт сказал: «А зачем мы сюда приехали? Хватит так жить. Надо Богу послужить». Стал неопустительно ходить на полунощницу, и я потя­нулся за ним. Мне очень хотелось спать. Но я уже привык, что на рассвете, улыбаясь одними глазами, меня будит о. Ферапонт, и тоже втянулся ходить на полунощницу. Сперва ходил из тщеславия. А потом полюбил полунощницу. Даже самому уди­вительно - вроде спишь меньше, а такая бодрость и радость, что день после этого совсем другой.
Так через о. Ферапонта мне открывалась тайна монастырских рассветов, когда первыми Бога славят монахи, а потом просыпаются птицы.

«Чего уж на свой счет обольщаться?»
Полюбил я монастырскую жизнь и возмеч­тал о себе: «Уйду, - говорю о. Ферапонту, - в пустыню и буду поститься, как древние». - «А чего, говорит он, в пустыне поститься? Там и так нечего есть. Вот ты попробуй поститься в трапезной, где всего полно, тогда и будешь постник». В тот день в подражание пустынникам я решил не есть. Хожу с показательно-постной миной, а о. Ферапонт положил себе творогу со сметаной, смотрит на меня, улыбаясь, и ест. Между прочим и я поел. Однажды отец келарь устроил нам пир - выдал на обед сыр, рыбу, яйца. У меня глаза разбежались: «Чего бы вы брать?»-- «А чего выбирать? - говорит о. Ферапонт, - в желудке все перемешается». Налил себе рассольника, доба­вил туда каши, туда же вылил компот и ест. «Отец Ферапонт, как ты можешь такую гадость есть?» - «Да ведь нам же лишь бы брюхо на­бить, - отвевчает он. - Так чего уж на свой счет обольщаться?»
В другой раз на обед было тоже много ла­комств, но на второе была овсянка, а я ее с дет­ства не выношу. «Терпеть,- говорю,- не могу овсянку!» - «Я то-же», - отвечает он. А сам, смотрю, лишь овсянки поел и даже от сливочного масла отказался. «Хорошее, - говорит, - мы охотно едим. А вот попробуй из любви к Богу есть то, что не нравится».

Ежики и медведь

Однажды ранней весной гуляли мы с о. Ферапонтом в нашем оптинском лесу, и он часа два рассказывал по следам оставленным на снегу, кто здесь обитает. «Вот, - говорит, - заяц пробежал, вот лиса мышкует, а тут косуля кормилась».
Еще других зверей он называл, но я в зверях не разбираюсь. Вдруг он увидел медвежий след и говорит так счастливо: «Ми-ишка!» Посмотрел внимательно и сказал: «Шатун, похоже. Недавно здесь проходил». Еще посмотрел и говорит: «Толь­ко что здесь был. Рядом медведь». Тут мы с ним развили такую скорость бега, что вскоре были в скиту.
А еще помню, как о. Ферапонт с паломником Николаем Емельяновым пойти в лес и наловили пол­ный мешок ежиков. Ночью ежики бегают по ке­лье, играют, а о. Ферапонт смотрит на них и смеется. Обычно он был серьезный, и лишь глаза порой улыбались. А тут, смотрю, лицо у него детское-детское.
Оказывается, ежики нужны были на склад, чтоб крыс и мышей гонять. Отобрал о. Ферапонт для склада самых ловких, а остальных в лес отнес.

«Делом надо проходить»

Показал я о. Ферапонту, как четки плести, а дня через три он меня уже переучивал: «Не так надо плести, а вот так». Точно так же было на просфорне, куда о. Ферапонта перевели следом за мной. Научил я его печь просфоры. Сам я этому делу долго учился, а он уже через два-три дня пек просфоры лучше других. Особенно трудно ис­печь Агничную просфору, чтобы не потрескалась печать. Я полгода боялся за нее браться, а у о. Ферапонта она сразу вышла безукоризненной.
У него был талант учиться новому. Вот, на­пример, глядя на резчиков, он научился и стал хоро­шим резчиком по дереву. Причем любое дело он делал очень тщательно. Особенно это касалось книг. Помню, он выискивал и конспектировал все об Иисусовой молитве. У него была груда пухлых блокнотов с выписками. А однажды он отложил их в сторо­ну и сказал: «Все это делом надо проходить».
Так он и святых Отцов изучал. Прочтет кни­гу, выпишет оттуда что-то главное и повесит эту выписку на стене, часто перечитывая ее. У него все стены в келье были в выписках. Все мы чита­ли, наверно, одни и те же книги о монашестве, а о. Ферапонт прочел и исполнил.
«За послушание»
Старшим на просфорне у нас был тогда игу­мен Никон, и вот осенью паломники привезли ему много варенья - три трехлитровых банки, пять литровых да еще баночки помельче. С этим варе­ньем все пили чай. Но однажды о. Никон обнаружил, что варенье в тепле начало портиться и расстро­ился: «Люди старались, везли, а у нас пропадет». Тут вошли в просфорню о. Ферапонт с о. Паисием, подходят к о. Никону под благословение. А он, бла­гословляя их, говорит: «Садитесь и ешьте варенье за послушание, а то, боюсь, пропадет».
Ушли мы из просфорни в трапезную. Возвра­щаемся, а они уже половину варенья съели - это же несколько банок. Отец Никон опешил: «Вы что - с ума сошли!?» А они отвечают: «Батюш­ка, но вы же сами благословили. Вот мы и ели за послушание».

«Молись незаметно, чтобы не видел никто»

Я не знаю, что было бы со мной, если бы в юности не было рядом о. Ферапонта и о. Трофи­ма. Они были для меня как старшие братья, про­стые и веселые. А я был тогда жутко серьезный и напыщенный.
Помню, я любил, выйдя из скита, этак разма­шисто-картинно перекреститься на Святые вра­та и положить земной поклон - желательно, на глазах у экскурсии: пусть, думаю, дивятся, до чего благочестивая молодежь у нас! А о. Ферапонт все вздыхал при виде моего благочестия: «Саша, ну что ты. молишься, как фарисей? Ты молись незаметно, чтобы не видел никто».
А еще был случай - жил тогда в скиту бес­новатый паломник и такое вытворял, что лучше не рассказывать. Однажды, когда он бесновался, я этак властно, как подвижник, осенил его разма­шисто крестным знамением, правда, криво. Бес­новатый захохотал и говорит каким-то не сво­им голосом: «Бес смеется над тобой». Отец Фера­понт был при этом, и я спрашиваю его: «А почему бес смеется? Оттого, что криво перекрестил, да?» А о. Ферапонт опять вздыхает: «Саша, ты не других, а себя крести». Позже об этом времени и об уроках о. Ферапонта я написал стихотворение:

Пощусь зело. Молюсь отменно
Стяжал большую благодать.
И лишь одну имам проблему -
Своих грехов мне не видать.

Все это было. Монахом я не стал, потому что понял: я могу лишь обезьянничать, подражая внешнему монашеству, а внутреннее монашест­во - это совсем другое. Возможно, я и пошел бы по этому внешнему пути, потому что нет для меня идеала выше, чем наше православное мона­шество. Но всю мою юность возле меня были о. Ферапонт и о. Трофим, а рядом с ними фальши­вить нельзя. В них была такая глубина жизни в Боге - без тени ханжества, внешней набожнос­ти и фарисейства, что однажды я понял: они монахи с могучим монашеским духом, а я, к сожалению, нет.

«Мы вместе уйдем»

Вспоминать о смерти братьев до сих пор так больно, что про убийство мы обычно стара­лись не говорить. Помню, келарь монах Амвро­сий проспал убийство. Идет днем в трапезную на послушание такой радостный, что все догада­лись: он не знает еще. Но никто не решался ему сказать. Послали мальчика из местных: «Скажи о. Амвросию, что...» Отец Амвросий как-то сразу согнулся, отпросился с послушания и заперся в слезах у себя в келье. Многие тогда сидели по кельям взаперти или ходили на послушание с красными глазами.
Помню, чтобы как-то справиться с пережива­ниями, я ушел в лес. Иду по лесной дороге, и вдруг выезжают рокеры на мотоциклах, выкрикивают оскорбления и кружат вокруг меня, наезжая коле­сами. Они были нетрезвые и будто бесновались. И тут я впервые взмолился новомученикам, умо­ляя их помочь. Что произошло дальше, мне до сих пор непонятно - я сделал всего три шага и очу­тился далеко от мотоциклистов, на совершенно другой лесной дороге. Потом я специально прове­рял - там от одной дороги до другой не меньше, чем полкилометра, и в три шага их не пройти.
А вот еще случай. Однажды я впал в искуше­ние и говорю Трофиму: «Все - ухожу из монас­тыря!» А он улыбается: «Подожди меня - вмес­те уйдем!»- Шутка шуткой, но так оно и вышло. Сразу после смерти братьев меня перевели в хо­рошую вроде бы келью, но я в ней извелся: соседи попались говорливые, причем народ постоянно ме­нялся. Как раз к этому времени выяснилось, что монашество мне «не по зубам», и батюшки на­страивали меня поступать в мединститут. У ме­ня родители врачи, и я хотел быть врачом. Но где тут готовиться? Ни сна, ни покоя - одно искушение! Пошел я по старой памяти к братьям, но теперь уже на их могилки, и пожаловался им, как живым. Возвращаюсь с могилок, и вдруг один мес­тный житель сам предлагает мне бесплатно от­личную отдельную комнату в его двухкомнатной квартире тут же за стеной монастыря. Так я и жил в этой комнате безбедно, работая по послу­шанию в Оптиной и имея возможность заниматься, пока не уехал в Москву.
Оторваться от Оптиной и уехать от могилок братьев было очень трудно. Ведь какая скорбь - идешь сразу к ним, а они, как живые, помогают. Трофим, я заметил, как и при жизни помогает отогнать уныние. Придешь кислый, а уходишь веселый. Многие приходят сюда даже не для того, чтобы помолиться о какой-то нужде, а потому, что у могил новомучеников на душе становится светло. Даже в воздухе будто что-то меняется, а в Оптиной говорят: «Здесь всегда Пасха».

«ЛЮТОСТЬ БОЛЕЗНЕЙ»

«Как начнешь заниматься Иисусовой молит­вой, так всего и разломит»,- говорил преподоб­ный Оптинский старец Амвросий. А инок Трофим даже выделил двойным подчеркиванием ту мысль у святителя Игнатия Брянчанинова, что умное де­лание, «не имеющее болезни или труда» в итоге бесплодно: «но как они трудятся без болезни и теплого усердия сердца, то и пребывают неприча­стными чистоты и Святаго Духа, отвергши лю­тость болезней» («Слово о молитве Иисусовой»).
Пережил ли сам инок Трофим «лютость болез­ней» - это неведомо. А что иеромонах Василий и инок Ферапонт пережили ее, очевидно для всех.
Отец Василий, занимаясь Иисусовой молитвой, пережил «лютость болезней» еще в иночестве. Здо­ровье у него было отменное, а тут начало сдавать все. Он появлялся в храме с запекшимися, как в лихорадке, губами и запавшими больными глаза­ми. А потом исчез из виду, болея в полузатворе кельи. Владыка Евлогий, архиепископ Владимир­ский и Суздальский, а в ту пору наместник Опти-ной пустыни, благословил иеродиакону Рафаилу носить болящему о. Василию козье молоко и мед. Но на стук в келью никто не отвечал. «Стучись понастойчивее,- посоветовали о. Рафаилу,- он всегда в келье». И о. Василий открыл дверь, приняв с благодарностью молоко и мед. Но все же попытки навестить болящего были чаще всего безуспешны. Отец Василий будто отсутствовал, а сосед через стен­ку слышал постоянные звуки земных поклонов. Через какую духовную битву прошел тогда о. Василий - это неведомо. Но он вышел из затвора просветлен­ный, бодрый и крепкий. Глаза были ясные, но уже иные. Это был уже другой человек.
Инока Ферапонта «лютость болезней» постигла на его послушании за свечным ящиком. Он уже врос в Иисусову молитву и не мог без нее. А к свечному ящику - очередь, и десять человек задают разом двадцать вопросов.
Иконописец Маргарита вспоминает: «Когда о. Ферапонт стоял за свечным ящиком, я боялась к нему подойти. Он стоял, перебирая четки, и так глубоко уходил в молитву, что его надо было не раз окликать. «Отец Ферапонт, - говорю, - дай­те мне две просфоры». Он, не слыша, подает одну. Я снова: «Отец Ферапонт, мне две надо. У меня дочка есть». Он обрадовался: «Дочка?» И так счастливо повторил нараспев: «До-о-очка?» Он любил детей и рад был всем услужить. Но ведь чувствовалось, как ему физически больно отор­ваться от молитвы».
«Хочется молиться, а нельзя»,- говорил он тогда горестно. А потом заболел и болел где-то семь месяцев, наконец-то, свободно занимаясь Иисусовой молитвой в этом дарованном Господом затворе. «Ох, как трудно спасаться! Как же трудно спастись!» - говорил он навестившим его братьям. После болезни он уже до самой кончины светился особой фарфо­ровой белизной и некоей тайной радостью. «Вы за­метили, как изменился после пострига о. Ферапонт? - сказала монахиня Елизавета. - Какая в нем яс­ность и духовный покой».

РУКОДЕЛИЕ

«Ангел в видении указал Антонию Великому на рукоделие как на средство против рассеяния утомив­шегося на молитве ума, - писал епископ Варнава (Беляев).- Святые Отцы для сего избирали занятия, которые можно делать машинально, механически, например, плетение корзинок, веревок, циновок (ср. вязание чулок дивеевскими блаженными)».
Вот рассказ о том, как инок Ферапонт искал для себя такое рукоделие, составленный буквально по крупицам из разрозненных воспоминаний оптинцев.
Игумен Тихон: «Одна бабушка вязала носки,
а о. Ферапонт спросил ее:
- Трудно вязать?
- Совсем не трудно. Хочешь научу?
- Хочу.
Резчик из Донецка Сергей Каплан: «Инок Ферапонт подарил мне связанные им носки. После его смерти я благоговейно берегу их и позволяю себе надевать их лишь на праздники в храм».
Художник Сергей Лосев: «В Оптиной пус­тыни я стал заниматься резьбой по дереву и часто уходил работать в келью о. Ферапонта. Хорошо там было - тихо. Привычки разгова­ривать у нас не было. Да и зачем слова? Встре­тимся иногда глазами, а о. Ферапонт улыбнется своей кроткой улыбкой, и так хорошо на душе.
Мне нравился о. Ферапонт и нравилась его ке­лья. В нем чувствовалось удивительное внутрен­нее изящество. Работать о. Ферапонт любил так - бросит на пол овчинный тулуп и, сидя на нем, плетет четки, а волосы перетянуты по лбу ре­мешком, как в старину. Однажды смотрю, он вя­жет носки. Он искал себе подходящее рукоделие для занятий Иисусовой молитвой. А у дивеевских блаженных «вязать» - означало «молиться».
Но с рукоделием вот какая опасность - зава­лят заказами. Всем нужны четки, теплые носки, и тут легко потерять молитву, так как все просят, а просящему, заповедано - дай, В общем, он бро­сил вязать, но мне и моему другу Сергею Каплану носки подарил. Потом вижу, о.Ферапонт начал резать по дереву. Иногда что-то спрашивал по работе у меня или у других резчиков, но больше присматривался. Вскоре он резал уже отлично. А дальше я о нем ничего не знаю, потому что после его пострига перестал заходить к нему в келью, Не потому, что между нами исчезло дру­жеское тепло, нет. Но я чувствовал сердцем - он пошел на подвиг. А тут нельзя даже взглядом мешать».
Вот еще воспоминания художника-резчика из Донецка Сергея Каштана. Работы этого талантливо­го мастера уже известны по епархиям. А началось все так. В 1991 году художник впервые приехал в Оптину, мучаясь вопросом, как прокормить семью с тремя детьми, если даже нищенскую зарплату меся­цами не платят. «Мы хорошо живем, - доверчиво сказал тогда его маленький сын, - даже курицу ели в этом году». У детей начиналось уже малокровие, и Сергей приехал в Оптину с тяжелым чувством - неужели надо уходить в рекламу и ради денег кривить душой? Но Господь судил иное.
Рассказывает Сергей Каплан: «Приехав в Оптину, я в первый день стал рисовать портрет преподобного старца Амвросия Оптинского. Ра­бота так захватила меня, что через два-три дня портрет в карандаше уже был готов. «Покажи портрет о. Ферапонту», - сказал мой друг Сер­гей Лосев и повел меня к нему в келью.
Уж как мне понравился о. Ферапонт! Помню, вышли из кельи я говорю Сергею: «Слушай, какой красивый человек! Нельзя ли его сфотографиро­вать? Это же Тициан - точеные скулы, ярко-голубые глаза и золото кудрей по плечам». Глав­ное - в нем угадывалась нежность души. Человек я по натуре стеснительный и показать кому-то свою работу для меня пытка. А тут без тени смущения я сразу отдал ему. рисунок. Отец Ферапонт долго и молча смотрел на портрет пре­подобного Амвросия, а потом как-то быстро взгля­нул на меня и сказал: «Тебе надо заниматься этим». Причем сказал это с такой внутренней силой, что, вернувшись от него, я тут же перевел портрет в прорисъ и начал резать икону преподобного Амвросия Оптинского. Я никогда не резал до этого, но как же хорошо работалось! Позже меня благословили вложить в мощевик на иконе частицу мощей преподобного Амвросия, и я пере­дал эту икону в дар храму. Так нежданно-нега­данно начался мой путь резчика.
Помню, о. Ферапонт показал мне свою первую работу - резной параманный крест. Впечатле­ние было очень сильным, но как передать его? Вот бывают нарядные кресты со множеством деталей и подробностей. Каждый завиток тут отделан так изящно, что можно любоваться им как самостоятельной картиной. Частности зас­лоняют главное, и на первый план проступает мастерство художника и его горделивое «Я»: вот я какой мастер.
В работе о. Ферапонта была суровость и лаконичность - глаз сразу схватывал фигуру Спасителя. И уже в композиции означалось - Спаситель центр вселенной, и все не главное рядом с Ним.
Изображение Спасителя на кресте - это всегда вероисповедание художника и ответ на вопрос: како веруеши? Ведь бывают изображе­ния совсем не спасительные - с переизбытком плотского чувственного начала, что особенно часто встречается у католиков. Тут на кресте несчастный страдающий человек. Его, конечно, жалко как жертву насилия, но столько здесь плот­ской немощи и бессилия, что это именно человек, а не Бог.
Так вот, в Распятии о. Ферапонта меня боль­ше всего поразила фигура Спасителя - это Бог, добровольно восшедший на крест. Бог и все.
Словами не скажешь, но от креста исходила Божественная сила.
Меня так поразила эта работа о. Ферапонта, что я тут же начал вырезать нательный крест для нашего батюшки Никиты, сделав его чуть крупнее обычного. Готовую работу я хотел по­казать о. Ферапонту, но не нашел его, и показал другим. И начались толки: да канонично ли это и кто так делает? Человек я по натуре мни­тельный, а тут готов был провалиться сквозь землю от стыда: и чего полез не в свое дело? Все - не буду больше резать кресты.
Так бы оно и вышло, но тут мимо меня шел в храм инок Трофим и попросил показать ему ра­боту. Взял он этот крест и простоял с ним всю службу, а сам все глядел и глядел на Спасителя. Он мне ни слова не сказал, но возвращал работу с такой неохотой, что даже на меня не взглянул, но смотрел, молясь, на Спасителя. И вдруг я по­нял, что должен резать кресты.
Когда неожиданно для меня мои работы ока­зались нужными храмам и людям, я объяснял для себя это тем, что новомученики Трофим и Ферапонт как бы благословили меня на этот путь своим сердечным участием. Я молюсь им всегда и благодарю за себя и за своих детей».
Завершает рассказ отец эконом Оптиной пустыни игумен Досифей: «Вот сидел о. Ферапонт в своей келье и резал кресты, как казалось мне, медленно. А работал, между тем, так добросовестно и качественно, что сейчас, смотрю – пол-Оптиной носят его параманные кресты. И у меня, слава Богу, его крест».
Можно было привести еще рассказ, как о. Ферапонт плел четки, используя самые разные мате­риалы: шерсть, бусинки, суровые нитки или лен. Однажды он выстелил снопы льна на снегу, вытре­пал, его, а потом из льняной пряжи плел четки. Но такой рассказ был бы повторением предыдущего. А потому скажем в завершение: после смерти о. Ферапонта в его келье нашли мешок с четками, которые он сплел, занимаясь Иисусовой молитвой. И сейчас многие в Оптиной носят эти намеленные четки новомученика Ферапонта Оптинского.

«Я ТЕБЯ В ПОРОШОК СОТРУ»

Когда инока Ферапонта поставили по послу­шанию на склад, один человек сказал: «Ох, и наму­чаетесь вы с о. Ферапонтом. Он же из прошлого века сбежал!» Сперва никто ничего не понял, но кое-что прояснилось потом.
Пока монастырь был маленький, со склада выда­вали по единому слову: «Отец эконом благословил». Но монастырь разросся, и как раз в ту пору вве­ли новый порядок. Теперь, чтобы получать что-то со склада, надо было выписать накладную. Наклад­ные были тогда непривычны, и кто-то пробовал хитрить, доказывая, что если ему не выдать немед­ленно, скажем, гвозди, то вся работа из-за «бюрок­ратии» встанет. Инок Трофим, тоже работавший по послушанию на складе, поступал в таких случаях просто - весело бежал в бухгалтерию и, оформив накладную, тут же выдавал необходимое. Инок Ферапонт сначала выдавал, а потом шел в бухгалтерию за накладной. Ничего никогда у него со склада не пропало, но в бухгалтерии происходили «сцены».
Бухгалтер Лидия вспоминает; «Начнешь ему пенять, что сначала надо выписать, а потом вы­давать, а у самой сердце переворачивается. Как же переживал о. Ферапонт! Стоит, потупясь, и лишь тихо скажет: «Но мы же христиане. Как можно не доверять людям?» Он был человеком не от мира сего и такой чистоты, как хрусталь­ный. Он жил по законам Евангелия, а это муче­ничество в наш век».
Разумеется, оформить накладную задним чис­лом - это непорядок. Но, может, потому и появля­ются среди нас такие люди, как о. Ферапонт, чтобы напомнить об ином порядке: всего век назад в нашем отечестве купцы заключали многомил­лионные сделки без всяких бумаг, но на доверии православных друг к другу. И страшная угроза: «Я тебя в порошок сотру» - означала вот что. Купец записывал долг мелом где-то на притолоке. И если случался злостный обман, то имя должника «стирали в порошок». То есть просто стирали запись, уже не требуя возвращения долга и предавая об­манщика Божиему Суду. Когда-то больше всего боялись греха и Божиего Суда.

«ИЗБЕГАТЬ ЖЕНЩИН И ЕПИСКОПОВ»

Любимой книгой инока Ферапонта были «Пи­сания» преподобного Иоанна Кассиана Римлянина. «Вот настольная книга каждого монаха»,- говорил он. А преподобный Иоанн Кассиан, в частности, учит, что «монаху надо всячески избегать женщин и епис­копов».
«Избегать епископов» - это, говоря по совре­менному, избегать почестей и сана, ибо именно епископ рукополагает в сан. А о. Василий с о. Ферапонтом были из рода того древнего монашества, что знает лишь две дороги из кельи: в храм и в гроб.
Однажды о. Василия назначили благочинным Оптиной пустыни, но он пробыл на этом послушании два дня (числился два месяца). А потом заболел и, видно, вымолил у Господа освобождение от почетного послушания.
Когда о. Ферапонта поставили жезлоносцем, он пробыл на этом послушании всего день. Предла­гали ему и иные послушания, являющиеся ступень­ками к диаконскому и священническому сану. Но инок ответил: «Недостоин войти в алтарь».
Родным для о. Василия и о. Ферапонта был Оптинский скит с его особо строгим древним уставом. Отец Василий еще в иночестве подавал прошение с просьбой перевести его в скит, но видно не было воли Божией на то, а о. Ферапонт, хотя и числился монастырским иноком, чаще бывал на службах в скиту и здесь нередко читал Псалтирь. Особенно он любил скитскую полунощницу, начинавшуюся в два часа ночи. Душа его тяготела к этим уединенным ночным службам, и в час, когда спит земля, не спят монахи и молят Господа о всех недугующих, скорбящих и обремененных.
Что же касается древнего монашеского правила «избегать женщин», то в условиях современных монастырей, окормляющих множество паломниц, оно, похоже, неисполнимо. И все же порог кельи отца Василия не переступала ни одна женщина – даже монастырская уборщица: он предпочитал уби­раться сам. А с о. Ферапонтом было такое искушение. Однажды его поставили на вахту у Святых ворот, велев следить, чтобы в монастырь не входили посетительницы, одетые неподобающе, и выдавать им в таких случаях рабочие халаты и платки. И тут-то обнаружилось, что о. Ферапонт не видит женщин и даже не понимает, а кто в чем одет. Комендантом монастыря был тогда горячий кавказец, и слышали, как он распекал о. Ферапонта: «Ты что - не видишь? Да ты обязан каждую сперва разглядеть!» А инок Ферапонт лишь сокрушенно каялся: «Прости, отец, я не достиг совершенства, чтобы разглядывать жен­щин. Я виноват! Прости, несовершенен я».
Комендант потребовал снять инока Ферапонта с этого послушания. И инок вернулся в свою келью к возлюбленному преподобному Иоанну Кассиану, повествующему о древнем роде монашества.

КЕЛЕЙНЫЕ ЗАПИСКИ ИНОКА ФЕРАПОНТА

У инока Ферапонта были свои келейные за­писки. Он выписывал для себя из святых Отцов то главное, о чем говорил убежденно: «Это надо де­лом проходить». Все стены кельи были в таких выписках, и он часто перечитывал их, стараясь исполнить заповеданное святыми Отцами. Уцеле­ла лишь малая часть таких записок, и все же приве­дем их, чтобы понять, каким был духовный труд инока.
Келейное правило Оптинских подвижников.
Читается все на славянском языке.
1.Две кафизмы.
2.Две главы из Апостолов.
3. Главу из Евангелия и Помянник.
4. Пятисотницу на вечер после благословения перед сном, в 9 -10 часов.
Ежедневно: «Заступнице Усердная»..., затем 90 псалом и «Богородице, Дево, радуйся» 24 раза.
Преподобный Паисий Величковский:
Если хочешь победить страсти, то отсеки сласти.
Если удержишь чрево, войдешь в рай.
Когда кто познает душевную и телесную силу изнеможения, то вскоре получит покой от страстей.
Покой и сластолюбие - бесовские удицы, ко­торыми бесы ловят души иноков на погибель.
Нечистота сердца - блудная сласть и сердеч­ное греховное разгорячение.
Нечистота тела - падение на деле во грех.
Нечистота ума - скверные помыслы. От разжжения плоти восстают мысли и оскверняется ум, от мыслей - сердце, а через это благодать удаляется и нечистые духи имеют дерзость властвовать над нами, понуждают плоть на страсти и направляют ум, куда хотят.
Соединяемая с постом молитва (трезвенная) опаляет бесов.

* * *
Довольно нам о себе заботиться только, о своем спасении. К братнему же недостатку, видя и слыша, относись как глухой, слепой и немой - не видя, не слыша и не говоря, не показывая себя мудрым; но к себе будь внимателен, рассудителен и прозорлив.
* * *
Когда хоронили епископа Игнатия Брянчанинова, то пели Ангелы: «Архиерею Божий, Святи­телю отче Игнатие».
«Господь заповедал отречение от естества пад­шему и слепотствующему человечеству, не сознающему своего горестного падения. Для спасе­ния необходимо отречение от греха, но грех столько усвоился нам, что обратился в естество, в самую душу нашу. Для отречения от греха сделалось существен­но нужным отречение от падшего естества, отрече­ние от души, отречение не только от явных злых дел, но и от многоуважаемых и прославляемых миром добрых дел ветхого человека; существен­но нужно заменять свой образ мыслей разумом Христовым, а деятельность по влечению чувств и по указанию плотского мудрования заменить тщательным исполнением заповедей Христовых. «Иже есть от Бога, глаголов Божиих послушает» (Ин. 8,47) Аминь». (Свт.Игнатий Брянчанинов).

* * *
Патрологические труды проф. И. В. Попова
Естественный нравственный закон - внутрен­нее побуждение к лучшей жизни.
«Поэтому кто хочет достигнуть утраченного совершенства, тот пусть отсечет все похоти своей пло­ти, чтобы возвратить свой ум в прежнее состояние» (авва Исайя).

* * *
«Совершенство состоит в том, чтобы не рабски, не по страху наказания удаляться от порочной жизни и не по надежде наград делать добро, с какими-то условиями и договорами, торгуя доб­родетельной жизнью, но теряя из виду все, даже что по обетованию соблюдается надежде, одно толь­ко представлять себе страшным - лишиться Божией дружбы, и одно только признавать драгоцен­ным и вожделенным - соделаться Божиим дру­гом. Это, по-моему, и есть совершенство в жизни». (Свт. Григорий Нисский).
О полезности молчания блаженный Диад ох сви­детельствует так: «Как двери в бане, часто отворяемые, скоро выпускают жар, так и душа, если она желает часто говорить, то хотя бы говорит и доброе, те­ряет соответственную теплоту через дверь языка».

* * *
«Как невозможно - видеть глазу без света, или говорить без языка... так без Иисуса невоз­можно спастись, или войти в Небесное Царство».

* * *
«Господь требует от тебя, чтобы сам на себя был ты гневен, вел брань с умом своим, не со­глашался на порочные помыслы и не услаждался ими. Но чтобы искоренить грех и живущее в нас зло, то сие может быть совершено только Божиею силою. Ибо не дано и невозможно человеку иско­ренить грех собственною своею силою. Бороться с ним, противиться, наносить и принимать язвы - в твоих это силах; а искоренить - Божие дело». (Преп. Макарий Египетский).

* * *
«Молчание есть тайна жизни будущего века». (Преп. Исаак Сирии).

«ЕСЛИ ПОНАДОБИТСЯ ПОМОЩЬ»

Мир по-своему жестко давит на монашество, требуя обмирщения его. И если посмотреть газетные публикации о монастырях, то сразу обнаружится их основополагающая мысль: монахи, мол, для об­щества полезные люди, поскольку опекают боль­ных в больницах и возят подарки в детдом. Разу­меется, в Оптиной все это делают. И все же оцени­вать пользу монашества по делаым благотворитель­ности - это все равно что оценивать микроскоп по принципу: им, дескать, можно и орехи колоть.
Александр Герасименко вспоминает, как однажды сказал о. Ферапонту, что монашество должно спасать мир. «Нет, - ответил он. - Монашество - это путь личного спасения».- «Стяжи мир в себе, и тысячи вокруг тебя спасутся»,- учил преподобный Сера­фим Саровский. Но как же довлеет соблазн спасать тысячи - при неумении спасти даже себя. И су­губо монашеская жизнь о. Василия и о. Ферапонта казалась иным непонятной: почему безмолвствуют в уединении, когда надо кого-то «спасать»?
Из посмертной публикации об о. Василии: «Мы не понимали его жизни, обвиняли в крайностях и даже дерзали считать эгоистом».
Из разговора: «Я всегда преклонялся перед о. Василием, как человеком глубоко интеллигент­ным. Но угрюмости о. Ферапонта, простите, тер­петь не мог. Ну, хоть бы словечко людям сказал!»
Из другого разговора: «Откуда вы взяли, что о. Ферапонт был угрюмым? - удивился иероди­акон Нил, живший с ним в одной келье. - Очень добрый был человек». - «Да, но в чем это выража­лось?» - «В благорасположении сердца. Можно оказать всему миру гуманитарную помощь, но в душе остаться жестоким и злым».
Когда говорят о монашеской благотворитель­ности, то почему-то забывают, что монаху с его обетом нищеты благотворить, собственно, не с чего. У о. Василия была единственная выношенная ряса, и он часто штопал ее. Перед смертью ему сшили
новую рясу, но клобук был прежний - штопаный. Конечно, бывает, что друзья привезут монаху па­кет фруктов. И путешествует потом этот пакет по всему монастырю, ибо брат спешит явить любовь брату, тот - следующему, пока не съедят эти фрукты чьи-нибудь дети, обнаружив на дне пакета записку: «Иеромонаху Василию от...»
Инок Ферапонт посылок из дома не получал, а знакомых паломников, одаривающих фруктами, у него не было. Но однажды кто-то подарил ему баночку сгущенки.
Иеродиакон Илиодор вспоминает: «Подходит ко мне однажды о. Ферапонт и спрашивает: «Отец Илиодор, это вы возите передачи в больницу?» И протягивает мне баночку сгущенки, а в глазах такая любовь, что я был ошеломлен. Тут, думаю, мешками передачи в больницу возишь, а ему и дать нечего, кроме этой маленькой баночки и такой чистосердечной любви. Помню, вез я тогда про­дукты в больницу и думал - накормить человека, конечно, надо, но больному нужнее всего любовь».
Это старый спор - о социальной пользе и христианской любви. В архиве Ф. М. Достоевского хранится письмо скрипача Императорского театра, порицавшего Христа за то, что не обратил камни в хлебы. Скрипач писал с возмущением, что надо сперва накормить человечество, а потом толковать о любви и Христе. В ответном письме Достоевс­кий рисует картину сытости человечества без Бога и спрашивает, а не превратимся ли мы тогда в сытых свиней, уже неспособных поднять голову к небу? Он пророчески предрекает: «хлебы тогда обратятся в камни». Это пророчество, похоже, сбы­вается, и люди все чаще говорят о голоде среди изобилия безблагодатной «каменной» пищи.
«Чадо мое, - говорил преподобный Нектарий Оптинский, - мы любим той любовью, которая никогда не изменится. Ваша любовь - однодневка, а наша и сегодня, и завтра, и через тысячу лет все та же». После убийства у инока Ферапонта в кармане нашли письмо со словами: «Если понадобится по­мощь, буду рад оказать ее». Кому было адресовано это письмо - неизвестно. Но годы спустя представляется, что письмо адресовано всем нам, ибо многие люди получают сегодня помощь по молит­вам новомученика Ферапонта Оптинского.
Рассказывает инок Макарий (Павлов): «После убийства, по благословению старца, мне достался окровавленный кожаный пояс инока Ферапонта, пронзенный мечом в трех местах (удар был один, но пояс препоясывал бестелесного инока почти дважды - Ред.)
Однажды в Москве о. Георгий Полозов, на­стоятель храма в честь иконы Божией Матери «Знамение» на Речном вокзале, попросил меня дать им на время пояс новомученика, объяснив, что они попали в трудное положение. При храме была пра­вославная гимназия, но помещения для нее не было. Старцы благословили им строить здание для гим­назии, но денег на это у храма не было, а главное - не выделяли землю под строительство. И когда они стали хлопотать о разрешении на строи­тельство, то восстали такие антиправославные силы, что во всех инстанциях был дан категори­ческий отказ. Конечно, они много молились и уже в безвыходной ситуации решили обратиться за помощью к новомученику Ферапонту Оптинскому.
Мне рассказывали, что когда в алтарь внесли пояс новомученика, то сразу почувствовали исхо­дящую от него благодать. Они стали молиться новомученику Ферапонту о помощи, и свершилось чудо - храм выстроил прекрасную двухэтаж­ную гимназию, и до того красивую - прямо ста­ринный замок с башенками».
Раба Божия Надежда пишет: «Моя племян­ница Ольга с детства ходила в церковь, а потом перестала ходить, не причащаясь даже на день
своего Ангела. Но по милости Божией она побы­вала в Оптиной пустыни и помолилась здесь на могилках новомучеников.
После этого она увидела во сне юношу, ко­торый сказал ей: «Ольга, за тебя молится монах Ферапонт». Ольга спросила: «А где он?»
Юноша обещал показать его и повел ее по мосту через огненную реку. Ольга испугалась - искры до ног долетают, а юноша обернулся, подал ей руку и, проведя через огненную реку, привел в маленькую белую церковь.
Зашла Ольга в церковь, а икон здесь нет, и людей очень мало. Тут идет им навстречу монах и говорит: «Ольга, ты к нам пришла, а мы молимся за тебя и за весь мир. Меня зовут монах Ферапонт». Ольга спрашивает: «А почему у вас в храме нет икон?» - «А у нас все святые живые. Они здесь сами с нами молятся». - «А почему людей в храме мало?» - «Потому что мы мало их отмолили».
Рассказывает оптинский иконописец Ирина Лужина: «Когда я уезжала из Петербурга в Оп тину пустынь, в подземном переходе метро меня окликнула незнакомая схимонахиня, игуменья Ма­рия с Нового Афона, как выяснилось позже.
- Куда ты едешь? - спросила она.
- В Оптину пустынь.
- Ах, Оптина! - сказала схимонахиня, - как бы я хотела там побывать и сложить свои косточки в этой святой земле, но нет воли Божией на то. Ты знаешь, всем трем новомученикам мо­люсь, всех троих поминаю, а о. Ферапонт так и сверкает в моем сердце!